Полярная ночь уверенно вступала в свои права. К 17 мая, по прошествии месяца после ухода солнца за горизонт, полуденные сумерки стали просто узкой щелью во мраке, через которую проникал слабый красноватый свет. При северном или восточном ветре Ледяной барьер нависал громадной мрачной тенью, увенчанной пухлыми массами облаков, в которых чередовались темные полосы. Это была полярная ночь, принявшая зловещий облик ледниковой эпохи. Ничто не двигалось, ничего нельзя было разглядеть. Лишь едва слышен какой-то отдаленный скрип, будто где-то на леднике лежит что-то сверхтяжелое.[ ...]
Меня это на самом деле порадовало, поскольку я знал еще по первой экспедиции, когда Гриммингер, младший метеоролог, разбирал все приборы «по косточкам», а Билл убеждал новичка в том, что его долг и готовность к самосовершенствованию требуют от него отправиться в пургу к аэрологическому посту. Сам Билл напевал себе что-то в теплоте базового помещения, тогда как помощник из открытого люка наблюдал с помощью теодолита за зондом, летевшим во мраке ночи, и передавал с запинками по телефону отсчеты по теодолитному верньеру. По ним Билл рассчитывал направления и скорости воздушных течений на высотах.[ ...]
В этот день я, пожалуй, пожалел, что рядом со мной нет помощника. Не ошибусь, если скажу, что он поднялся бы на столб к анемометру на своей вахте. Мороз пробивался даже сквозь меховые подметки унтов, когда я поднимался по металлическим перекладинам столба, пальцы ног сильно замерзи. От дыхания на таком морозе возникали короткие звуки, напоминавшие хлопки, и мне казалось, что мои уже больные легкие морщатся от мороза. Полярное сияние, которое мне довелось наблюдать этот день, было каким-то необыкновенно ярким, порой пускавшимся в безумное метание. Иногда до меня докатывались звуки, рожденные подвижками Ледяного барьера и напоминавшие канонаду осадных орудий.[ ...]
В полночь, когда я выбрался наверх для наблюдений за полярным сиянием, страшное удушье охватило меня, как только надавил плечами на крышку выходного люка. Легкие сжались, воздух в них не проходил. Сбитый с толку и немного напуганный, я соскользнул с трапа и оказался в доме. В теплоте дома это чувство прошло так же быстро, как и подступило. С любопытством и осторожностью я снова стал подниматься по трапу. Повторилось то же самое — я терял дыхание, но наконец понял почему. Свежий воздух, спускавшийся с востока, сжимал дыхательные пути. Поэтому я отвернул лицо и стал дышать в рукавицу и в таком положении провел наблюдение. Перед спуском в дом я положил термометр на снег. Оказалось, что температура поверхности снега на несколько градусов ниже, чем на уровне метеорологической будки. Позже, забравшись в спальный мешок, я отморозил палец, хотя усердно перекладывал книгу из одной руки в другую, постоянно согревая незанятую руку в мешке.[ ...]
С восточным ветром наползал холод. Он надвигался постепенно, будто его тяжесть не позволяла ему быстро перемещаться. Ночью 21 мая барометр начал падать. Стоял непроницаемый мрак, когда я поднялся наверх. Усиление ветра, метание теней от фонаря указывали на то, что надвигается новый шторм. Утром, довольный тем, что могу оставаться в укрытии, я долгое время работал в аварийном тоннеле при свете свечи, поставленной в небольшое углубление в снегу. В тот день я пробивал запасной выход длиной 22 фута. То, что наметил, было сделано, и я опустился на ящик, размышляя о красоте свечного огонька и белизне грубо обтесанного снега. Вскоре меня начал тревожить нарастающий шум, исходивший от вращения чашек анемометра. Понимая, что ветер усиливается, я отправился наверх, чтобы убедиться в отсутствии каких-либо неполадок.[ ...]
Странное чувство возникает, когда наблюдаешь за развитием антарктической пурги. Сначала это ветер, дующий неизвестно откуда. Затем поверхность Ледяного барьера, которая только что перед пургой казалась такой твердой и отполированной, как металл, начинает сильно морщиниться, словно морской прибой. Иногда при очень сильном ветре пурга пролетает над барьером торопливым белым облаком в несколько сот футов толщиной. Иногда пурга подступает постепенно. Вы буквально осязаете отовсюду струи воздуха, который наполняют тонкие шуршащие звуки, рожденные трущимися снежинками. Скоро они двинутся так же напористо, как наступающий прилив в океане, который сначала пенится у лодыжек, затем поднимается к талии и останавливается у подбородка. Я двигался в таком плотном потоке, что на фут не мог ничего разобрать перед собой, хотя, когда поднимал голову к небу, мог видеть звезды, сверкавшие через снежную пелену.[ ...]
Люк был полностью погребен под снегом, когда я нашел его, для чего мне пришлось усердно поработать рукавицами. Потянул ручку люка сначала одной рукой, затем двумя. Никакого эффекта, ничего не получалось. «Стесняет одежда, но я сделаю все, что в моих силах», — бормотал я про себя. Подумал, что скорее всего напором ветра заклинило углы рамы люка. Расставив ноги над крышкой, привязал к ней веревку и потянул всей своей мощью. Мне даже показалось, что таким образом я могу сдвинуть и сам барьер. Должен признаться, что тогда меня охватила паника. Рассудок помутился. Как сумасшедший, я начал рвать пальцами три квадратных фута дощатого люка. Я колотил по нему кулаками, пытаясь стряхнуть рыхлый снег, и, когда стало ясно, что ничего хорошего не получается, я плашмя бросился на снег и тянул ручку до тех пор, пока руки не перестали действовать от усталости и холода. Затем я согнул локоть, опустил лицо и повторял снова и снова: «Ты — старый дурак, ты — старый дурак!» Здесь, на барьере, я постоянно был начеку, предвидя опасность оказаться пленником своего подледного дома, и вот! Что может быть хуже, чем оказатья перед закрытым люком в ветрозащитном костюме, в парке и брюках. Всего в двух футах подо мной находилось спасительное убежище с теплом, пищей, инструментом и всем необходимым для жизни. И все это буквально рукой подать, но я был бессилен добраться до этих благ.[ ...]
Ручные часы остановились, но хронометры показывали, что я отсутствовал почти целый час. Печь погасла снова, но я решил пока ее не разжигать: тепла хватало на то, чтобы раздеться. Я был совершенно изможден, сил хватило лишь добраться до койки. Пурга продолжала свой исступленный натиск, и сверху вновь меня одолевали ее чудовищные удары, из головы не выходила мысль о том, что было бы со мной, если бы там не оказалось лопаты. Может быть, еще посопротивлялся, а может быть, и нет. Существуют более тяжкие пути к смерти, чем смерть от холода. Теперь, когда тупая онемелость и покой охватили мозг, а слух перестал воспринимать возмутительный рев пурги, то, может быть, и смерть кажется легкой.[ ...]
Вернуться к оглавлению