Северная Двина, Пинега, Мезень, Онега... Или же речки и речушки поменьше — Уфтюга, Вага, Устья, Кена, Покшеньга, Пё-за...[ ...]
Это почти как наваждение: плывешь на лодке час, другой — и вдруг сквозь зубчатую стену елей открываются холмы и пригорки с зеленеющим ячменем. И на каждом пригорке — деревенька. Такое впечатление, что поставили ее специально для того, чтобы приветливо встречать всех «плавающих и путешествующих». Она словно втянута в движение реки и составляет с нею одно неразрывное целое. Убери с берега эту стайку амбаров, эту дивную часовенку или двухэтажную хоромину с гордым коньком на крыше — и речной пейзаж омертвеет, и мы лишимся какой-то части природы, ее очеловеченной ценности.[ ...]
Но с другой стороны, если отбросить всякую элегическую грусть по поводу уходящей красоты, остро встают чисто практические вопросы: а как быть с родовым жильем, что станет с землей, которую покинул или собирается покинуть человек? Не секрет, что пашни и сенокосы вокруг деревеньки понемногу приходят в упадок, зарастают кустарником, злаками-паразитами. Раньше с ними без всякой пощады боролся хозяин, живущий поблизости; теперь же, переселившись на центральную усадьбу совхоза, он приезжает сюда на работу на тракторе. Но земля не терпит временных соглядатаев, ей подавай крестьянина с постоянной пропиской, иначе будет худо. Иначе трущобные злаки и кустарники в утробе задушат посевы, и как бы ни тужились над «цифирью» районные плановики, вымучивая урожайные показатели, а золотое яичко на этой земле не высидишь. Так что куда ни кинь, а прощаться с такими деревеньками нет никакой необходимости.[ ...]
Одно только беспокоит — как удержать здесь молодежь? Раньше она без грусти и сожаления бросала эти тихие «родовые гнезда». Раньше, отслужив в армии и миновав контору совхоза, молодой человек насовсем покидал малую родину, а теперь, как показывает районная статистика, он призадумался, остановился, поутих в своем переселенческом порыве и хоть медленно, очень медленно, но оседает в отцовских «родовых гнездах». Надолго ли? И хватит ли у него сил и терпения, чтобы поднять эту запущенную землю?..[ ...]
Никогда не забуду, как много лет назад вместе с художником Вадимом Костровым я плыл на резиновой лодке по Пинеге. Дождь шел пятый час, и за это время наш «ковчег» прошел не более десяти километров. Впереди, как назло, ни одной рыбацкой избушки, ни единого признака жилья. Судя по карте, мы находились где-то ка полпути к крупному кусту деревень, где нас поджидал рыбинспектор с мотором, а это значит почти сутки ходу по извилистой, с обманными промоинами реке. Мы давно стучали зубами, вспоминая цивилизацию и ее испытанное детище — двадцатисильный мотор «Вихрь».[ ...]
Но вот — это должно было случиться! — в таежных сумерках на фоне тусклого неба показались черные силуэты изб. Они подковой обтекали обрывистый берег и терялись за стеной притихших, почти обморочных елей.[ ...]
Вокруг стояла вязкая, настороженная, какая-то враждебная тишина, и, действительно, чем-то мистическим, сказочным пахнуло на нас с берега. В темных съежившихся домах было что-то от застывшей, прекратившей свой бег жизни. И только жалостливый крик чибисов за излукой да уныло шелестящий дождь говорили о том, что мир существует и движется согласно своей природе.[ ...]
Я взбежал на пригорок и остановился. Приниженная тяжестью свинцового неба, деревня настороженно молчала: ни людских голосов, ни лая собак, ни звяканья ведер у колодца. Будто попрятались все или затаились, предчувствуя недоброе. Как озябшие, нахохлившиеся птицы на проводах, избы вытянулись в струнку и изредка поскрипывали своими деревянными суставами. Это было похоже на детскую игру «замри».[ ...]
В горнице из притаившихся сумерек ударил спертый, тлетворный дух — запах гниющего дерева, старых вещей, мышиного помета. По углам стояли кровати с металлическими сетками, вдоль стен вытянулись пустые лавки, сверху свешивались гирлянды спутанной паутины. В глаза бросилось витое железное кольцо, привинченное к потолку, на котором когда-то висела детская зыбка. Мы переходили из одного закута в другой, вытаскивая на свет божий то фанерный ящик, то картонку из-под обуви, то объеденные мышами полотенца, сарафаны с узорной вышивкой, домотканые холсты, лоскутные одеяла.[ ...]
И вдруг в зеве русской печи кто-то заворочался, встрепенулся, с грохотом выпал обломок кирпича и покатился к нашим ногам. Мы в страхе попятились к двери... То был филин или неясыть, в потемках точно не разобрали. В проеме разбитого окна мелькнул темный ком и, паря над землей, унесся в сторону реки.[ ...]
Вернуться к оглавлению